Когда-то так казалось, 
что всюду будут вечно
еврейские кварталы,
еврейские местечки.

Сады, дома, крылечки 
уже давно пропали:
разгромлены местечки 
и взорваны кварталы.

Потом в Стране Советов 
то, что ещё осталось: 
		

молитвы и заветы 
местечек и кварталов,
писатели, поэты, 
театры и газеты, – 
под гнётом и запретом, 
под прессом оказалось...

Разбитые кварталы 
и стёртые местечки –
души мемориалы, 
что погрузились в вечность.
		

Ушедших еврейских местечек душа –
в сердцах моего поколенья.
В тот говор, в тот юмор, в ту боль, не дыша, 
мы входим, как просят прощенья.

Еврейских местечек печален удел: 
когда-то стремились оттуда, 
теперь заглянуть бы туда хоть на день, 
но нет их, и больше не будет.

Тут были свои мастера и певцы,
торговцы на улочках тесных,
свои сумасшедшие и мудрецы, 
артисты и клейзмер-оркестры.

И мудрость, и юмор, и радость, и грусть 
впадали там в песни, как в море.
Их помнили – с детства ещё –  наизусть 
и пели в веселье и в горе.

Тут плакала скрипка у каждых дверей, 
молилась еврейская мама, 
		

					Ефиму Александрову

а Тевье-молочник растил дочерей 
и верил в их счастье упрямо.

Плыл в праздник косяк фаршированных рыб, 
форшмак – кулинарное чудо, 
и цимес с жарким у паштетной горы, 
и чай ароматный под струдель...

Еврейских местечек святая печаль 
на сердце останется шрамом: 
их в гетто сожгла раскалённая сталь, 
чтоб стать кровоточащей раной.

За стенами гетто не слышно шагов:
там жизни погасли, как свечи.
От целых общин не осталось следов, 
от бывших еврейских местечек.

С заброшенных кладбищ, с могил тут и там 
взлетают испуганно птицы.
Лишь редкий паломник приходит сюда 
за нас и за тех помолиться.
		

Здесь в тёмные жестокие века 
гонимый нетерпимостью людской 
защиту соплеменник мой искал 
за каменной стеною городской.

Он знания, талант и ум вложил, 
всю душу в этот край, ему служа,
страдал, когда бросали в спину: “Жид”, 
бедой дыша, погромами круша.
		

Он возносил молитву к небесам
в прекрасном храме, в “Розе Золотой”,
блиставшей несравненной красотой, 
где мудрецов звучали голоса. 

Но храм Турей Загав взорвал вандал 
нацистский, – всё в руинах много лет.
А кто теперь является сюда
в бессильной злобе свой оставить «след»?
		

Скрипач на крыше? Вот чудак, 
с кем нет покоя.
Тем, кто внизу, нельзя никак 
постичь такое.
 
Что он на крыше потерял 
в своей глубинке?
На свадьбах бы себе играл 
да на поминках...
		

Сегодня наш скрипач опять 
с утра на крыше.
Так скрипку чувствовать, играть – 
дар Божий свыше.
 
Трепещут струны под смычком 
легко и звонко. 
Всё замерло, а в горле – ком 
слезам вдогонку.
		

Стыдясь своих имён, своих корней,
мы, в сущности, в той жизни ведь не жили, –
мы как-то приспосабливались к ней,
в духовном гетто, в веренице дней
существовали в обозлённом мире,

где вирус антисемитизма
распространялся, словно грипп.
Как солнца луч ломает призма,
ломались годы, люди, жизни
от испытаний на изгиб.

Со злобным перегаром ветер
нам дул в затылок и в лицо,
и нас провозгласила сплетня
причиною всех бед на свете
в бреду похмельном подлецов.
		

Мы на закланье отданы судьбой
в угоду предрассудкам и традициям.
Где был рождён, я не был сам собой.
Быть кем-то с второсортною душой?
Как с этой долей можно примириться?

Там пятый пункт жёг, как позор,
мне воздуха недоставало,
а «битый жид» вошёл в фольклор...
И память эта до сих пор
во мне болеть не перестала.

Немало дней с тех пор прошло,
но рана кровоточит всё же.
Всё ждёте, чтобы повезло, –
зло порождает только зло,
на зле добро взойти не может.
		

В душе у вас темно и пусто,
и вас толкает в бездну, вниз
пещерное слепое чувство – 
звериный антисемитизм.

Вы в ненависти ненасытной
сплотить сумели всякий сброд.
Спасибо вам, антисемиты!
Вы закалили мой народ,

прошедший все ступени ада
и неестественный отбор,
не ставший пеплом или стадом
векам и вам наперекор.

Вы истребить нас не сумели,
зато заставили скорей
выносливей стать и сильнее,
талантливее и мудрей.
		

Нас разделяют океаны,
разбросанных по всей Земле.
Меж нами – города и страны,
за нами – путь в пять тысяч лет.

Мы шли вперёд по бездорожью
в поту кровавом и в пыли,
чтоб десять заповедей Божьих
цивилизацию спасли.

Вас гложет зависть, страх и злоба.
Как может женщина и мать
своё дитя живою бомбой
послать чужих детей взрывать?

Не хватит ли играть со смертью?
Антисемиты, хоть бы раз
своих детей любить сумейте
сильней, чем ненавидеть нас.
		

Существовали в громадной империи, 
нищей и лживой – до парадоксальности, 
напрочь лишённые власти доверия
лица еврейской национальности.

Отчества эти непроизносимые, 
речи отнюдь не славянской тональности, –
незаменимые, невыносимые 
лица еврейской национальности.

Пятой графы инвалиды с рождения, 
с безалкогольной, представьте, ментальностью, 
антисоветские по убеждению –
лица еврейской национальности.
		

Под подозрением и наблюдением, 
кадровиков раздражали до крайности 
не выездные, по определению, 
лица еврейской национальности.

Но уезжали из дряхлой империи,
в путь отправляясь за новой реальностью, 
за обретениями и потерями,
люди еврейской национальности.

По континентам рассеяны временем, 
страны сменили, язык, специальности, 
чтоб не стесняться ни рода, ни племени,
просто евреи (по национальности).
		

Как детям объяснить шесть миллионов 
исчезнувших в застенках навсегда, 
замученных, отравленных “Циклоном”, 
расстрелянных, повешенных, сожжённых?  
Никто не видел слёз, не слышал стонов, 
весь мир был равнодушен, как всегда.
 
Шесть миллионов. Нам представить страшно, 
в какую бездну их толкнули ниц. 
Шесть миллионов напрочь стёртых лиц,
шесть миллионов –  целый мир за каждым.
 
Шесть миллионов с будущим рассталось, 
потухло взглядов, закатилось лун.
Сердец шесть миллионов разорвалось,
шесть миллионов отзвучало струн. 
		

А сколько не свершившихся открытий,
талантов? Кто узнает их число?
Шесть миллионов оборвалось нитей,
шесть миллионов всходов полегло.
 
Как объяснить “шесть миллионов” детям?
По населенью – целая страна,
шесть миллионов дней – тысячелетья.
Шесть миллионов жизней – чья вина?
 
Как вышло так: прошли десятилетья, 
и через реки крови, море слёз 
то тут, то на другом конце планеты 
подонки отрицают Холокост?
 
Как детям объяснить шесть миллионов?..
		

В скульптурах Яд Вашема
в тисках машины адской 
окоченели время,
и контуры, и краски.

Хранят имён колонны 
след доблести солдатской 
и память миллионов,
как срез могилы братской. 
		

Век кровавый, проснись!
Не осмыслить потерь.
Обесценена жизнь,
обесценилась смерть.

От бредовых идей 
и от тёмных людей – 
море крови и слёз, 
знак беды – Холокост.