|
|
|
|
Отца я почти не помню: мне не было и пяти лет, когда мы расстались 22 июня 1941 года, в день начала Отечественной войны.
Вспоминается, как он склонялся над детской кроваткой во время моей болезни, а также мой перепуг, когда я как-то увидел в окно, как мимо сам по себе проплывал зелёный околыш фуражки, обладателя которой в силу малого роста я увидеть не мог. И моё облегчение, когда оказалось, что это просто отец неожиданно на минуту забежал домой со службы. А служил он начальником разведки пограничного отряда в городе Унгены, на новой советско-румынской границе (после присоединения Сталиным Бессарабии к СССР в 1940 году). Так что многое я знаю об отце со слов мамы. Мы жили в Унгенах в доме, в котором располагалась конспиративная квартира, замаскированная под магазин, с входом с площади. Туда приходили якобы за покупками агенты с донесениями с румынской стороны. Поэтому вход в нашу и соседскую квартиры был со двора. Соседями были сослуживец отца и его жена. Планировку дома я хорошо помню. Вход был прямо на кухню, в углу которой стояла большая русская печь; её растапливали по очереди мама и соседка, а пользовались одновременно. Как-то соседка вскипятила на печи ведро воды для стирки и налила кипяток в стоявший на полу таз. Я почему-то крутился на кухне и, споткнувшись, уселся прямо в кипяток. Впоследствии военврач сказал, что спасло меня от ещё худших последствий то, что на мне были купленные накануне новые сапожки. Это событие надолго приковало меня к постели. С кухни дверь налево вела в наши две проходные комнаты (вторая была моей, детской), а дверь напротив входа вела в комнату соседей. Заглянуть туда было очень интересно. Однако входить к соседям без спросу было строго-настрого заказано мамой, но после еженедельного купанья я всё же стучал в соседскую дверь со словами: "Откройте, я чистенький!" Много лет спустя мама, наблюдая за мной, вспоминала, что мой отец был таким же любителем обгладывать кости, как и я (интересно, что это пристрастие передалось моим правнукам). Мама удивлялась, что соседка всегда приносила из мясной лавки хорошее мясо с небольшим количеством костей, а маме доставалось не мясо, а сплошные кости. Наконец, мама не выдержала, и напрямик потребовала объяснений у мясника. Тот долго мялся, бубнил что-то невразумительное, но, наконец, не выдержал и "раскололся". Он признался, что мой отец подговорил его класть в мясо как можно больше костей. Эта история получила неожиданное продолжение шестьдесят с лишним лет спустя и за тысячи километров от Унген, в США. Как-то я демонстрировал один из своих видеофильмов в местном доме ветеранов, а после окончания встречи ко мне подошла пожилая женщина и спросила, правда ли, что я до войны жил в Унгенах. Оказалось, что она тоже проживала там со своей семьёй до и сразу после войны – до 1949 года, когда их всех выслали в Сибирь. Я поинтересовался, за что, хотя знал, что тогда могли выслать и ни за что. Она объяснила, что их репрессировали, потому что её отец держал в Унгенах мясную лавку, известную лавку Гинзбурга. Скорее всего, именно её отец и вступил в заговор с моим. Она согласилась со мной, и мы вместе удивились такому неправдоподобному стечению обстоятельств. Моя мама работала учительницей младших классов, а отец постоянно был занят на службе, так что свободное время мама (со мной в придачу) проводила с жёнами других офицеров-пограничников. В памяти осталась вылазка на природу, где на поляне в моём присутствии велись довольно откровенные разговоры, которые я тогда действительно не понимал, но запомнил, и их смысл открылся мне гораздо позже. Мой отец как начальник разведки пограничной части, видимо, знал, что война начнётся утром 22 июня 1941 года, так что всё было готово для эвакуации семей пограничников. Как только на город упали первые румынские снаряды, выпущенные с другой стороны Днестра, мы с мамой выбежали на площадь. Помню, как с дома напротив упала водосточная труба, подъехали пограничные грузовики, на которые взобрались жёны и дети пограничников почти без вещей (все были уверены, что война кончится через пару недель, ну, от силы месяцев), и нас отвезли на железнодорожную станцию. Мы с мамой отправились к бабушке, в Киев. Как только на город упали первые румынские снаряды, выпущенные с другой стороны Днестра, мы с мамой выбежали на площадь. Помню, как с дома напротив упала водосточная труба, подъехали пограничные грузовики, на которые взобрались жёны и дети пограничников почти без вещей (все были уверены, что война кончится через пару недель, ну, от силы месяцев), и нас отвезли на железнодорожную станцию. Мы с мамой отправились к бабушке, в Киев. Когда немцы приблизились к столице Украины, и мы попытались уехать на восток, сделать это оказалось невозможно: поезда уже не ходили по расписанию, брали их с боем, часто после многодневного ожидания. Население города эвакуировали по предприятиям, но мама в Киеве не работала, а бабушка была пенсионеркой. Когда уже не оставалось никакой надежды на эвакуацию, как-то ночью неожиданно появился мой отец, который оказался в районе Киева и сумел вырваться в город для эвакуации своей семьи. Мы спешно похватали минимум вещей и отправились с отцом, бабушкой, моей тётей – маминой сестрой и её дочерью на вокзал. Там отец с помощью своего удостоверения НКВД (тогда погранвойска подчинялись этой зловещей конторе) выхлопотал для нас документы на эвакуацию за Волгу, в г. Казань, посадил в товарный вагон и умчался в Мелитополь, где жила его мать, две сестры и племянница. Он сумел организовать и их эвакуацию на Урал, и тем самым спас всех нас от неминуемой гибели, если бы мы остались на оккупированной территории. Мы разделили бы судьбу тысяч людей, в основном, евреев, безвинно уничтоженных нацистами и местными коллаборационистами. Их жертвы нашли свой последний приют в урочище киевского Бабьего Яра и множестве других мест. Путь в Казань занял несколько месяцев: наш состав пропускал как поезда, шедшие на фронт, так и санитарные поезда с фронта. Несколько раз наш состав бомбили немецкие самолёты, он останавливался, мы выскакивали из вагона и бежали в поле или в кусты, часто мама прикрывала меня собой и очень боялась, что мы можем потерять друг друга или отстать от поезда. В Казани оказалось, что мама не сможет устроиться на работу учительницей, так как среди массы эвакуированных было много учителей, и она решила пойти на курсы медсестёр. После их окончания мама устроилась работать в госпиталь, в котором выхаживали раненых, переправленных из фронтовых госпиталей. Поселили нас в доме барачного типа, где мы ютились втроём в маленькой комнате с печью и низким окном. Из мебели были стол, три табуретки, сундук и две раскладушки. Двор примыкал к свиноферме, являвшейся источником неистребимого аромата и объектом постоянного нашего интереса на предмет того, чем бы поживиться, чтобы заглушить чувство голода. Настоящим праздником были редкие дни, когда нам удавалось добыть предназначенный для свиней жмых, жёлтый или серый. Жмых привозили с маслокомбината, где из семечек отжимали подсолнечное масло. Нам особенно нравился вкусный, пахучий серый жмых, хотя и приходилось постоянно плеваться шелухой от семечек. Зато жёлтый жмых был твёрдым, как камень, и его можно было долго сосать и жевать, заглушая чувство пустоты в желудке. Мы жили редкими скупыми письмами и открытками отца с фронта до тех пор, когда в 1942 году пришло официальное уведомление о том, что мой отец пропал без вести в районе Харькова, где тогда шли кровопролитные бои, в ходе которых город несколько раз переходил из рук в руки. Что ж "пропал без вести" – не "погиб смертью храбрых", и мы продолжали надеяться на чудо. В Казани в эвакуации жили неподалёку от нас моя тётя, мамина сестра, со своей дочерью Верой. Она часто после школы делала уроки в нашей комнатке, под бабушкиным присмотром. Её отец, как и мой, был на фронте. В 1943 году моя двоюродная сестра окончила десятилетку, ускоренные курсы связисток и ушла добровольцем на фронт. Очень скоро на неё пришла "похоронка". Меня отдали в детский сад №13: во-первых, я был под присмотром, в коллективе, а во-вторых (и это самое главное) в детсаду как-то кормили. Когда мне исполнилось семь лет, решался вопрос, оставить ли меня ещё на год в детском саду или отдать в школу. Мама с бабушкой решили повременить со школой, где учеников не кормили. В год окончания детского сада (1944) нас сфотографировали, и на обороте сохранившегося до сих пор фотоснимка воспитательница сделала памятную надпись: "Вспоминай счастливые дни беззаботного детства, проведенные в детском саду. Воспитательница В.П.Вагина". Это же каким сознанием надо обладать, чтобы сделать такую надпись в голодной Казани 1944 года?
Когда советские войска освободили в 1944 году Киев, мама с бабушкой стали добиваться реэвакуации. Как раз в это время в Казани формировался эвакогоспиталь, который должен был отправляться в Киев, и маме удалось перевестись туда. В Киев мы добирались тоже в товарных вагонах, но несколько быстрее, чем из Киева в Казань в 1941-м: всё же наш эшелон считался почти военным, да и кормили нас в пути по госпитальному довольствию. В Киеве дом, где жила бабушка, разбомбили, так что нашу семью разместили в комнате общежития. В Киеве же я пошёл в школу, от которой у меня остались смутные воспоминания, так как почти всё время я проболел разными болезнями: от повальной в то время чесотки до банальных бесконечных простуд. Киев сильно пострадал во время боёв, целые районы были разрушены бомбёжками, так что перебраться в собственную квартиру было нереально. А тут как раз начал формироваться эвакогоспиталь для отправки в только что освобождённый Львов, который мало пострадал во время войны: в 1941 году наши войска в спешке оставили Львов, боясь окружения, а в 1944 году ситуация повторилась с точностью "до наоборот". Сильные бои прошли рядом, в районе Тернополя, который почти весь был разрушен, а в центральной части Львова было лишь несколько домов, пострадавших от попадания авиабомб. Ходили слухи, что во Львове легко найти приличную квартиру, так как много местных поляков уезжает на запад, в Польшу. Поэтому мама перевелась в новый госпиталь, и мы отправились во Львов. Киевскую школу почти не помню. Осталось только чувство страха и нежелания ходить туда, осуществлению которого способствовали многочисленные детские болезни, легко цеплявшиеся ко мне после долгих голодных лет жизни в эвакуации. Возможно, это чувство как-то было связано со словами, обронёнными ещё в Казани моей двоюродной сестрой Верой (которая после окончания школы добровольцем ушла на фронт, где вскоре и погибла). «Вот пойдёшь в школу, поставят тебе кол, тогда узнаешь... » – сказала как-то она, скорее всего в шутку, чтобы я к ней не приставал с вопросами. Но я принял это за чистую монету, и всё ждал, когда мне поставят пресловутый кол (то-есть единицу, самую низкую оценку, кторой на моей памяти вообще не пользовались). Этот кол представлялся мне в виде высоченного заострённого наверху столба. Моя фантазия отказывалась идти дальше этого пункта и вообразить, что будет со мной на (или под?) этим страшным предметом. По-моему, за весь киевский период я не получил ни одной приличной отметки. К счастью, мы уехали из Киева до окончания первой четверти, и я не успел получить своего табеля «успеваемости». Это, как ни странно, по-видимому, резко изменило в лучшую сторону моё отношение к учёбе. О львовском периоде моего ученичества я писал здесь. Несколько лет после окончания войны мы не теряли надежду на возвращение отца, но он так и не вернулся с фронта. Вначале мама, а потом и я неоднократно пытались разыскать могилу моего отца, но всегда получали один и тот же ответ: место захоронения неизвестно. По-видимому, он лежит в одной из многочисленных безымянных братских могил под Харьковом. Продолжение можно прочесть здесь. |
|
Пожалуйста, включите звуковые колонки. Для просмотра видео нажмите кнопку "Play". Если видео не открывается, его можно посмотреть здесь. |
|||
|
|
Отец мой, без вести пропавший, почти что не знакомый мне, уже Тебя я вдвое старше, и оттого болит вдвойне. Стольких отцов мы потеряли и на фронтах, и в лагерях, что все Отечественной звали Великую войну не зря. Мы с мамой слушали все сводки. Победный отгремел салют... И вот хожу Твоей походкой и в зеркале Твой взгляд ловлю. Ты вечно молодым остался на редких снимках тех времён. Твой внук нередко ошибался, где Ты, где я изображён. О, если б прозвучало слово с такою силой волшебства, чтобы в полях сорок второго Тебя, такого молодого, в далёком прошлом отыскать... Что значит "без вести пропавший"? Не может человек пропасть! И мне представить даже страшно Тебя в последний, смертный час. |
Бессчётно без вести пропало людей в огне тех грозных лет. Как часто мне не доставало Тебя, – Твоей вины в том нет. Как это – "без вести пропавший"? Как о Тебе пропала весть и всех, на поле боя павших и брошенных то там, то здесь? Спешили без вести пропавших под подозрением держать: на мёртвых или в плен попавших поставлена одна печать. А кто считал и кто считался когда-то с жертвами у нас? Швыряли пушечное мясо в сраженья пушечною массой, не оставляя про запас. |
Ужасно то, что, как поленья, сгорали люди без вины, что пропадали поколенья без вести и без сожаленья и на войне, и без войны. Летят года, десятилетья, другое время за окном. Давно не жду вестей в конверте, – Ты там, в своём сорок втором. Не знаю, где Твоя могила, куда печаль свою нести. Прости, к Тебе не приходил я. Пожалуйста, за всё прости... |
Возврат к странице "ВидеоСтихиЯ " здесь
Наверх
© Адольф Берлин
