Когда-то так казалось, 
что всюду будут вечно 
еврейские кварталы, 
еврейские местечки. 

Сады, дома, крылечки 
уже давно пропали: 
разгромлены местечки 
и взорваны кварталы. 

Потом в Стране Советов 
то, что ещё осталось: 
молитвы и заветы 
местечек и кварталов, 

писатели, поэты, 
театры и газеты, – 
под гнётом и запретом, 
под прессом оказалось... 

Разбитые кварталы 
и стёртые местечки – 
души мемориалы, 
что погрузились в вечность. 

		

                     					* * *

				В окошке узком догорела свечка...
				И пусть давно всё в запустенье тут, 
				мы родом из еврейского местечка, 
				отсюда корни наших душ растут.


				С нас спрос иной: мы с самого начала 
				огромный путь Истории прошли. 
				Мы вышли из еврейского квартала 
				и разошлись по всем концам Земли.


				Понять бы, что досталось нам в наследство, 
				о чём нам горны прошлого трубят, 
				как сочетать друг с другом цель и средство,
				где наш исток, где нынче наше место 
				и что оставим мы после себя.



                     				* * *


				Не заблудиться б во времени, 
				не затеряться б средь прочих...
				Быть без корней и без племени, 
				жить без традиций нам проще.


				Проще не слышать, не слушая, 
				легче не думать, не каяться.
				Только теряется лучшее, 
				если впадают в беспамятство.


				Не посещают сомнения 
				не приходящих в сознание.
				Горестен путь поколения –
				от амнезии к незнанию.
		

            
			Ефиму Александрову
			

Ушедших еврейских местечек душа –
в сердцах моего поколенья.
В тот говор, в тот юмор, в ту боль, не дыша, 
мы входим, как просят прощенья.

Еврейских местечек печален удел: 
когда-то стремились оттуда, 
теперь заглянуть бы туда хоть на день, 
но нет их, и больше не будет.

Тут были свои мастера и певцы,
торговцы на улочках тесных,
свои сумасшедшие и мудрецы, 
артисты и клейзмер-оркестры.

И мудрость, и юмор, и радость, и грусть 
впадали там в песни, как в море.
Их помнили – с детства ещё –  наизусть 
и пели в веселье и в горе.

Тут плакала скрипка у каждых дверей, 
молилась еврейская мама, 
а Тевье-молочник растил дочерей 
и верил в их счастье упрямо.

Плыл в праздник косяк фаршированных рыб, 
форшмак – кулинарное чудо, 
и цимес с жарким у паштетной горы, 
и чай ароматный под струдель...

Еврейских местечек святая печаль 
на сердце останется шрамом: 
их в гетто сожгла раскалённая сталь, 
чтоб стать кровоточащей раной.

За стенами гетто не слышно шагов:
там жизни погасли, как свечи.
От целых общин не осталось следов, 
от бывших еврейских местечек.

С заброшенных кладбищ, с могил тут и там 
взлетают испуганно птицы.
Лишь редкий паломник приходит сюда 
за нас и за тех помолиться.